Что до самих рудников, его мнения не спрашивали… ему оставалось лишь идти по жилам и добывать руду в окупаемых объёмах…
Джон Оксенхэм
«Дева Серебряного Моря»
Джон Оксенхэм
«Дева Серебряного Моря»
О, сколько раз я мылся, одевался —
И что в награду за мои труды?
Дай лечь в постель и хоть чуть-чуть отдаться сну:
Я десять тысяч раз старался, —
И вновь с начала начинаю.
А. Э. Хаусман
XI, «Последние стихи»
Дворники работали изо всех сил с той минуты, как «БМВ» въехал в графство Кент. Их усыпляющий шелест и стук только усиливали усталость Корморана Страйка, пока он всматривался сквозь густой дождь, превративший пустынную дорогу впереди в блестящую, словно лакированную черноту.
Вчера вечером, вскоре после того как он сел на ночной поезд из Корнуолла в Лондон, позвонил парень его партнера — в голове Страйк называл его «Райан чёртов Мёрфи» — и сообщил, что у Робин высокая температура и сильно болит горло, так что поехать на сегодняшнюю встречу с их новым потенциальным клиентом она не сможет. В этом звонке всё раздражало Страйка. Он понимал, что несправедлив: Робин впервые за шесть лет взяла больничный, и с температурой под сорок и распухшим горлом нормально попросить своего бойфренда позвонить вместо тебя. От этой мысли он мрачнел ещё сильнее. Он рассчитывал, что Робин повезёт его в Кент на своём старом «Ленд Ровере», и перспектива провести с ней несколько часов была единственным аргументом в пользу того, чтобы встречу не отменять. Смесь профессионализма и мазохизма удержала его от этого решения, и, быстро приняв душ и переодевшись в своей мансарде на Денмарк-стрит, он выехал в деревню Темпл-Юэлл, в Кенте.
Ехать самому было не только тоскливо, но и физически больно. Подколенное сухожилие на ноге, где протез заменял голень, щиколотку и стопу, сводило и оно пульсировало: в Корнуолле пришлось немало тягать тяжести.
Десять дней назад он сорвался в Труро: у престарелого дяди случился второй инсульт. Сестра Страйка, Люси, помогала Теду собирать вещи к скорому переезду в лондонский дом престарелых, когда, по её словам, «лицо у него стало какое-то странное, и он не смог мне ответить». Тед умер через двенадцать часов после того, как Страйк приехал в больницу; племянница и племянник держали его за руки.
Потом Страйк и Люси отправились в дом дяди в Сент-Мозе, который им отошёл поровну, — организовать и отстоять похороны, а заодно решить, что делать с содержимым дома. Как и следовало ожидать, Люси пришла в ужас от предложения брата нанять людей, чтобы те вывезли вещи после того, как семья заберёт всё памятное. Мысль о том, что чужие будут ко всему прикасаться, была ей невыносима: к старой пластиковой посуде, которую они когда-то использовали для пикников на пляже, к дядиным протёртым садовым штанам, к банке с запасными пуговицами, которую бережно хранила их покойная тётя, — часть пуговиц когда-то была от платьев, давно отданных на благотворительные распродажи. Чувствуя вину за то, что Люси пришлось одной пережить момент, когда у Теда окончательно помутилось сознание, Страйк уступил. Он остался в Сент-Мозе — таскать коробки (почти на всех было выведено «Люси») из дома в арендованный фургон, выбрасывать мусор в нанятый контейнер и делать регулярные перерывы, чтобы поить сестру чаем и утешать её: глаза у Люси всё время были красные — от пыли и слёз.
Люси была уверена, что стресс от предстоящего переезда Теда в дом престарелых и довёл его до смертельного инсульта. Страйку приходилось усилием воли не раздражаться от её бесконечных приступов самобичевания, изо всех сил не отвечать на её нервозность вспышками агрессии, не огрызаться и не срываться, когда он объяснял, что то, что он не хочет забирать ещё больше вещей, связанных с самыми спокойными годами их детства, вовсе не значит, будто он переживает смерть человека, который был для него единственным настоящим отцом, легче, чем она. Сам Страйк оставил себе лишь красный берет Королевской военной полиции Теда, его древнюю рыбацкую шляпу, старую рыбацкую дубину и горстку выцветших фотографий. Сейчас всё это лежало в коробке из-под обуви внутри дорожной сумки, которую Страйк ещё не успел разобрать.
Миля за милей, без всякой компании, кроме эмоционального похмелья последних десяти дней и ноющего подколенного сухожилия, у Страйка росла и без того возникшая неприязнь к нынешней потенциальной клиентке. Десима Маллинс говорила с тем акцентом, который у него ассоциировался с множеством богатых, обманутых жён, приходивших в его агентство в надежде доказать неверность или противоправные делишки мужей, чтобы выторговать себе лучший развод. Судя по их единственному на сегодня телефонному разговору, она была склонна к драме и уверена, что ей все должны. Она заявила, что ни при каких обстоятельствах не может приехать в офис Страйка на Денмарк-стрит — причины изложит лично, — и настаивала, что готова обсуждать свою проблему только с глазу на глаз у себя дома, в Кенте.
Из того, чем она соизволила поделиться, следовало лишь, что ей нужно «что-то доказать», и, поскольку Страйк слабо представлял себе расследование, в котором ничего доказывать не требуется, за такую подсказку он благодарности не испытывал.
В таком неблагоприятном настроении он тянулся по Кентербери-роуд мимо голых деревьев и раскисших полей. Наконец, под всё то же шуршанье и стук дворников, он свернул налево на узкую дорогу, всю в лужах, по указателю к Деламор-Лоджу.
И что в награду за мои труды?
Дай лечь в постель и хоть чуть-чуть отдаться сну:
Я десять тысяч раз старался, —
И вновь с начала начинаю.
А. Э. Хаусман
XI, «Последние стихи»
Дворники работали изо всех сил с той минуты, как «БМВ» въехал в графство Кент. Их усыпляющий шелест и стук только усиливали усталость Корморана Страйка, пока он всматривался сквозь густой дождь, превративший пустынную дорогу впереди в блестящую, словно лакированную черноту.
Вчера вечером, вскоре после того как он сел на ночной поезд из Корнуолла в Лондон, позвонил парень его партнера — в голове Страйк называл его «Райан чёртов Мёрфи» — и сообщил, что у Робин высокая температура и сильно болит горло, так что поехать на сегодняшнюю встречу с их новым потенциальным клиентом она не сможет. В этом звонке всё раздражало Страйка. Он понимал, что несправедлив: Робин впервые за шесть лет взяла больничный, и с температурой под сорок и распухшим горлом нормально попросить своего бойфренда позвонить вместо тебя. От этой мысли он мрачнел ещё сильнее. Он рассчитывал, что Робин повезёт его в Кент на своём старом «Ленд Ровере», и перспектива провести с ней несколько часов была единственным аргументом в пользу того, чтобы встречу не отменять. Смесь профессионализма и мазохизма удержала его от этого решения, и, быстро приняв душ и переодевшись в своей мансарде на Денмарк-стрит, он выехал в деревню Темпл-Юэлл, в Кенте.
Ехать самому было не только тоскливо, но и физически больно. Подколенное сухожилие на ноге, где протез заменял голень, щиколотку и стопу, сводило и оно пульсировало: в Корнуолле пришлось немало тягать тяжести.
Десять дней назад он сорвался в Труро: у престарелого дяди случился второй инсульт. Сестра Страйка, Люси, помогала Теду собирать вещи к скорому переезду в лондонский дом престарелых, когда, по её словам, «лицо у него стало какое-то странное, и он не смог мне ответить». Тед умер через двенадцать часов после того, как Страйк приехал в больницу; племянница и племянник держали его за руки.
Потом Страйк и Люси отправились в дом дяди в Сент-Мозе, который им отошёл поровну, — организовать и отстоять похороны, а заодно решить, что делать с содержимым дома. Как и следовало ожидать, Люси пришла в ужас от предложения брата нанять людей, чтобы те вывезли вещи после того, как семья заберёт всё памятное. Мысль о том, что чужие будут ко всему прикасаться, была ей невыносима: к старой пластиковой посуде, которую они когда-то использовали для пикников на пляже, к дядиным протёртым садовым штанам, к банке с запасными пуговицами, которую бережно хранила их покойная тётя, — часть пуговиц когда-то была от платьев, давно отданных на благотворительные распродажи. Чувствуя вину за то, что Люси пришлось одной пережить момент, когда у Теда окончательно помутилось сознание, Страйк уступил. Он остался в Сент-Мозе — таскать коробки (почти на всех было выведено «Люси») из дома в арендованный фургон, выбрасывать мусор в нанятый контейнер и делать регулярные перерывы, чтобы поить сестру чаем и утешать её: глаза у Люси всё время были красные — от пыли и слёз.
Люси была уверена, что стресс от предстоящего переезда Теда в дом престарелых и довёл его до смертельного инсульта. Страйку приходилось усилием воли не раздражаться от её бесконечных приступов самобичевания, изо всех сил не отвечать на её нервозность вспышками агрессии, не огрызаться и не срываться, когда он объяснял, что то, что он не хочет забирать ещё больше вещей, связанных с самыми спокойными годами их детства, вовсе не значит, будто он переживает смерть человека, который был для него единственным настоящим отцом, легче, чем она. Сам Страйк оставил себе лишь красный берет Королевской военной полиции Теда, его древнюю рыбацкую шляпу, старую рыбацкую дубину и горстку выцветших фотографий. Сейчас всё это лежало в коробке из-под обуви внутри дорожной сумки, которую Страйк ещё не успел разобрать.
Миля за милей, без всякой компании, кроме эмоционального похмелья последних десяти дней и ноющего подколенного сухожилия, у Страйка росла и без того возникшая неприязнь к нынешней потенциальной клиентке. Десима Маллинс говорила с тем акцентом, который у него ассоциировался с множеством богатых, обманутых жён, приходивших в его агентство в надежде доказать неверность или противоправные делишки мужей, чтобы выторговать себе лучший развод. Судя по их единственному на сегодня телефонному разговору, она была склонна к драме и уверена, что ей все должны. Она заявила, что ни при каких обстоятельствах не может приехать в офис Страйка на Денмарк-стрит — причины изложит лично, — и настаивала, что готова обсуждать свою проблему только с глазу на глаз у себя дома, в Кенте.
Из того, чем она соизволила поделиться, следовало лишь, что ей нужно «что-то доказать», и, поскольку Страйк слабо представлял себе расследование, в котором ничего доказывать не требуется, за такую подсказку он благодарности не испытывал.
В таком неблагоприятном настроении он тянулся по Кентербери-роуд мимо голых деревьев и раскисших полей. Наконец, под всё то же шуршанье и стук дворников, он свернул налево на узкую дорогу, всю в лужах, по указателю к Деламор-Лоджу.
Часть первая
1
2
3
…я потеряла его — он не приходит,
и я сижу, онемев… О Небо, разрушь
эту, хуже муки, безумную апатию —
любыми средствами, любым посланцем!
Роберт Браунинг
«Колокола и гранаты», № 5, «Пятно на щите»
Дом, к которому подъехал Страйк, оказался вовсе не таким, каким он его представлял. Никакого загородного особняка: Деламор-Лодж был небольшим, обветшавшим строением из тёмного камня, похожим на заброшенную часовню, окруженный диким саду, к которому, казалось, годами никто не притрагивался. Паркуясь, Страйк заметил, что в одном из готических окон треснули несколько стёкол, и их изнутри заклеили чем-то вроде чёрного мусорного пакета. На крыше не хватало черепицы. На фоне зловещего ноябрьского неба и сквозь хлещущий дождь Деламор-Лодж выглядел местом, про которое местные дети без труда решили бы: там живёт ведьма.
и я сижу, онемев… О Небо, разрушь
эту, хуже муки, безумную апатию —
любыми средствами, любым посланцем!
Роберт Браунинг
«Колокола и гранаты», № 5, «Пятно на щите»
Дом, к которому подъехал Страйк, оказался вовсе не таким, каким он его представлял. Никакого загородного особняка: Деламор-Лодж был небольшим, обветшавшим строением из тёмного камня, похожим на заброшенную часовню, окруженный диким саду, к которому, казалось, годами никто не притрагивался. Паркуясь, Страйк заметил, что в одном из готических окон треснули несколько стёкол, и их изнутри заклеили чем-то вроде чёрного мусорного пакета. На крыше не хватало черепицы. На фоне зловещего ноябрьского неба и сквозь хлещущий дождь Деламор-Лодж выглядел местом, про которое местные дети без труда решили бы: там живёт ведьма.
Осторожно ставя протез на неровную дорожку — мокрые листья с нескольких голых деревьев превратились в скользкий ковёр, — Страйк подошёл к дубовой входной двери и постучал. Она открылась через пару секунд.
Мысленный образ Десимы Маллинс — ухоженной блондинки в твидовом костюме — оказался как нельзя дальше от реальности. Он оказался лицом к лицу с бледной, коренастой женщиной, чьи длинные, растрепанные каштановые волосы с седеющими корнями выглядели так, словно их давно не стригли. На ней были чёрные спортивные брюки и толстое чёрное шерстяное пончо. В сочетании с диким садом и развалюхой дома это заставило Страйка подумать, не видит ли он чудачку из высшего света, отвернувшуюся от общества, чтобы писать плохие картины или крутить на круге кривые горшки. Ему не нравились люди такого типа.
— Мисс Маллинс?
— Да. Вы — Корморан?
— Это я, — сказал Страйк, отметив, что она правильно произнесла его имя. Большинство говорили Кэмерон.
— Можно посмотреть удостоверение личности?
Учитывая, насколько маловероятно, что бродячий домушник явился бы к ней среди бела дня на «БМВ» ровно в то время, когда она ждала детектива, которого сама вызвала в Кент, Страйку было неприятно стоять под ливнем и на ощупь рыться в кармане в поисках водительских прав. Когда он всё-таки показал их, женщина отступила, пропуская его в тесный холл, подозрительно перегруженный подставками для зонтов и полками для обуви — словно каждый новый хозяин добавлял свои, не убирая старые.
Страйк, который в детстве насмотрелся на грязь и нищету, не испытывал снисхождения к неопрятности и запущенности у тех, кто в силах с ними справиться, и впечатление от этой неухоженной дамы из высшего света только ухудшилось. Возможно, что-то из его неприязни отразилось на лице, потому что Десима сказала:
— Это был дом моей двоюродной бабушки. До недавнего времени его сдавали, и за домом не следили. Я собираюсь всё привести в порядок и продать его.
Однако признаков ремонта не было. Обои в холле местами порвались, а в одном из потолочных плафонов не хватало лампочки.
Страйк прошёл за Десимой на тесную кухоньку со старомодной плитой и истёртым каменным полом — казалось, эти плиты лежали здесь столетиями. Вокруг деревянного стола стояли разномастные стулья. Глядя на красный кожаный блокнот на столе, Страйк подумал, что его хозяйка, возможно, начинающая поэтесса. По его меркам это было шагом вниз даже по сравнению с гончарным делом.
— Прежде чем начать, — сказала Десима, подняв на Страйка взгляд, — хочу, чтобы вы пообещали мне одну вещь.
— Ладно, — сказал Страйк.
Свет старомодной подвесной лампы не щадил её круглое, даже чуть приплюснутое лицо. Если бы она ухаживала за собой, в ней могла бы появиться лёгкая миловидность, но общее впечатление портили запущенность и равнодушие к собственной внешности. Она даже не пыталась скрыть фиолетовые круги под глазами и, похоже, тяжёлую розацею на носу и щеках.
— Вы ведь храните тайну клиентов, правда?
— Есть стандартный договор, — сказал Страйк, не вполне улавливая, к чему она клонит.
— Да, я понимаю, что будет договор, но речь не об этом. Я не хочу, чтобы кто-то знал, где я живу.
— Не вижу повода, по которому мне пришлось бы…
— Мне нужна гарантия, что вы никому не скажете, где я.
— Хорошо, — снова сказал Страйк. Он подозревал, что Десиме Маллинс недолго и до крика — или (а после последних десяти дней это нравилось ему ещё меньше) до слёз.
— Тогда ладно, — сказала она. — Кофе будете?
— С удовольствием, спасибо.
— Присаживайтесь.
Она прошла к плите; на ней стоял оловянный кофейник.
Стул жалобно скрипнул под тяжестью Страйка, дождь барабанил по целым стёклам, а чёрный мусорный пакет, прилепленный армированным скотчем поверх треснувших, шуршал на ветру. Казалось, что кроме них двоих в доме никого не было. Страйк заметил, что пончо Десимы местами в пятнах, словно она не снимала его несколько дней. На затылке волосы слиплись в колтуны.
Наблюдая, как она с непомерным трудом заваривает кофе — открывает и закрывает шкафчики, будто всякий раз забывает, где что лежит, — и бормочет себе под нос, Страйк снова пересмотрел свое мнение о ней. Было три типа людей, которых он особенно быстро распознавал: лжецы, зависимые и люди с психическими расстройствами. У него возникла мысль, что Десима Маллинс принадлежит к третьей категории, и хотя это могло оправдать неряшливость, брать её дело ему от этого хотелось ещё меньше.
Наконец она принесла к столу две кружки кофе и кувшин молока и зачем-то опустилась на стул чрезвычайно медленно — будто опасалась ушибиться, если сядет слишком резко.
— Итак, — сказал Страйк, доставая блокнот и ручку и как никогда желая поскорее закончить эту беседу, — по телефону вы говорили, что хотите, чтобы кое-что доказали — так или иначе?
— Да, но сначала мне нужно сказать ещё кое-что.
— Ладно, — в третий раз сказал Страйк и постарался выглядеть расположенным к разговору.
— Я хотела именно вас, потому что знаю, что вы лучший, — сказала Десима Маллинс. — Но сомневалась, нанимать ли, потому что у нас есть общие знакомые.
— Правда?
— Да. Мой брат — Валентайн Лонгкастер. Знаю, вы друг друга не слишком жалуете.
Эта новость так его поразила, что Страйк на мгновение лишился речи. Валентайн, с которым он виделся редко, в определенный период жизни, и всегда без особого удовольствия, был красивым мужчиной с мягко ниспадающими волосами, экстравагантно одетым; работал стилистом для разных «арт»-глянцев. Он был одним из ближайших друзей покойной Шарлотты Кэмпбелл, бывшей невесты Страйка, покончившей с собой несколькими месяцами ранее.
— Значит, «Маллинс» — это…?
— Моя фамилия по мужу, появилась, когда мне было за двадцать.
— Понятно, — сказал Страйк. — Ясно.
Может, она действительно говорит правду? Страйк не помнил, чтобы Валентайн когда-либо упоминал сестру, да, честно говоря, он и не старался уделять словам Валентайна большого внимания. Если они и правда брат с сестрой, то редко когда встречались столь несхожие родственники, хотя именно это и придавало словам Десимы правдоподобия: вполне в духе Валентайна было бы «замолчать» о приземистой, неопрятной женщине — он придавал внешности и стилю чрезвычайно большое значение.
— Особенно важно, чтобы вы не говорили Валентайну, где я, и — и ничего другого из того, что я попрошу держать в тайне, — сказала Десима.
— Ладно, — в четвёртый раз сказал Страйк.
— И вы ведь знаете Сашу Легарда, верно?
Теперь ему начинает казаться, что какой-то личный дьявол решил посвятить свой день тому, чтобы постоянно пинать его по яйцам, потому что Саша был сводным братом Шарлотты.
Он спросил:
— Вы и с ним родственники?
— Нет, — ответила Десима, — но он причастен к… к тому, что я хочу, чтобы вы расследовали. Шарлотту Кэмпбелл я толком не знала. Встречалась с ней пару раз.
Кто-то мог бы счесть её ровный тон бесчувственным, учитывая, что Шарлотту недавно нашли мёртвой в ванне, полной крови, но Страйк был только рад обойтись без бестактных расспросов и фальшивого сочувствия, поэтому сказал:
— Хорошо. Тогда объясните, чего именно вы от меня хотите.
— Мне нужно, чтобы вы выяснили, кто был тот труп, — сказала Десима, глядя на него настороженно и вызывающе.
— Труп? — переспросил Страйк.
— Да. Вы, вероятно, читали. Того мужчину, которого нашли в хранилище магазина серебра, в июне.
Пятью месяцами ранее Страйк был почти целиком поглощён сложным делом и мало следил за остальным, но эту историю помнил: она наделала шуму в прессе — недолго, но громко.
— Понятно, — сказал он. — Если речь о том, о чём я думаю, — хотя Бог весть, зачем он это сказал: сколько у нас в месяц в Лондоне находят мёртвых в серебряных хранилищах? — полиция довольно быстро установила личность.
— Нет, не установила, — отрезала Десима.
— Мне казалось, — сказал Страйк — на самом деле он имел в виду «я точно помню», — что это оказался осуждённый вор?
— Нет, — покачала головой Десима, — это был не тот вор. По крайней мере, точно не доказано.
— Почти уверен, что так и было написано, — сказал Страйк, вытаскивая телефон. Теперь у него появилась надежда выбраться отсюда минут за десять: она давала железобетонный повод отказать от дела, которое ему совсем не хотелось брать. — Вот, смотрите, — сказал он, набрав пару слов в «Гугл». — «…погибший, выдававший себя за продавца по имени Уильям Райт в течение двух недель работы в «Рамзи Силвер», теперь опознан как осуждённый вооружённый грабитель Джейсон Ноулз, 28 лет, из района Харинги».
— Это не было доказано, — упрямо повторила Десима. — Я знаю одного полицейского, он мне так и сказал.
— И что за полицейский? — спросил Страйк, знавший немало людей, которые придумывали связи с полицией, чтобы подкрепить свои безумные теории.
— Сэр Дэниел Гейл. Он бывший комиссар. Его дочь у меня работает. Я попросила её узнать, можно ли поговорить с сэром Дэниелом, он с кем-то поговорил и сказал, что полиция так и не получила ДНК-подтверждения. Они так и не доказали, что это был тот самый Ноулз, в этом нет никаких сомнений.
— С какой стати вам важно узнать, кто он? — спросил Страйк.
— Мне просто нужно знать, — сказала Десима, ее голос дрожал. — Нужно. Я должна знать.
Страйк сделал глоток кофе, выигрывая время на раздумье. В памяти всплыли странности дела о теле в хранилище: оно было голым и сильно изуродованным — понятное дело, прессу это распалило — пока не выяснилось, что жертва — опасный преступник, после чего сочувствие и интерес публики заметно поостыли. Писали, что Ноулз при прежнем ограблении строительно-сберегательного общества так избил женщину-кассира, что у нее был проломлен череп и начались судороги. В общем, сходились на том, что какой бы мерзкой ни была его кончина, Джейсон Ноулз, вероятно, получил по заслугам.
— Вы боитесь, что это был кто-то из ваших? — спросил Страйк.
— Да. Я думаю… нет, — вдруг горячо сказала Десима, и в глазах у неё выступили слёзы, — я знаю, что это он, и… мне нужно доказательство, потому что… мне нужно доказательство. Мне просто нужен кто-то, кто это докажет.
— Кто именно…?
— Он был мне очень близок. Он полностью подходит под описание тела, и всё сходится: серебро, и то, что его у-убили, и он пропал как раз в то же время — это был он. Я знаю, что он.
Одинокий дом, плачущая женщина — Страйк словно снова оказался в той же ситуации, что и в Корнуолле, только с куда более странным оттенком. Не придумав ничего лучше, он раскрыл блокнот.
— Ладно. Какие именно совпадения между телом и вашим знакомым?
— Я всё записала, — тут же сказала Десима, потянулась к красному блокноту и перелистала его к концу — оказалось, это еженедельник, там было несколько страниц, исписанных мелким почерком. — Моему другу было двадцать шесть — в прессе говорилось, что тело принадлежало мужчине в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет. Уильям Райт был левшой — как и мой друг. Группа крови — вторая положительная — у него такая же. Пять футов шесть или семь дюймов[1] — тоже сходится. Райта собеседовали на работу девятнадцатого мая — в тот день я своего друга не видела. Райт въехал в съёмную комнату двадцать первого мая — это совпадает, потому что мой друг как раз переезжал в те выходные — я хотела, чтобы он перевез все вещи ко мне, но он отказался. Я тогда не понимала, куда он всё дел. Должно быть, все дело в этой арендованной комнате.
— Простите за прямоту, — сказал Страйк, не придумав, как спросить деликатнее, — но зачем вашему другу было менять имя и идти работать в магазин серебра?
— Потому что… это сложно.
— Вы заявили о его пропаже?
— Да, конечно. Но полиции всё равно: они поверили его тёте на слово, что…Она осеклась, потом заговорила выше, почти визгливо:— Послушайте, я же знаю, что это он, знаю, ладно?
Страйк, Робин и их подчиненные были известны как люди, которым по мере роста популярности агентства все чаще отправляли электронные письма и звонили по телефону в офис, уверяя детективов, что за ними шпионят бытовые приборы, что в Вестминстере действует сатанинский круг, или что они «в отношениях» со знаменитостями, которые почему-то отказываются отвечать взаимностью из-за зловещих сил: «гейтсхеды». Отличительные признаки гейтсхеда — иррациональная убеждённость, неприязнь к здравым вопросам и неспособность допустить альтернативные объяснения своих бед. Женщина напротив сейчас демонстрировала классический набор симптомов.
— Вы говорили, что у вас работает дочь сэра Дэниела Гейла, — сказал Страйк, решив потянуть за другую нитку. — В качестве кого?
— У меня ресторан, — сказала Десима. — «Хеппи Керот» на Слоун-стрит. Она у меня метрдотель.
Страйк знал это место: несмотря на название[2], это был вовсе не веганское кафе, а очень дорогой и популярный ресторан органической кухни, куда он недавно тенью сопровождал неверного пилота и его любовницу. Если Десима не лгала насчёт родства с Валентайном, она из богатой семьи: Лонгкастеры — очень обеспеченные люди, а отец Десимы и Валентайна, с которым Страйк никогда не встречался, но знал о нём куда больше, чем хотел бы, владел одним из самых дорогих частных клубов Лондона. Попробовав ещё один заход, он спросил:
— Насколько хорошо вы знали человека, которого считаете тем самым из хранилища?
— Очень хорошо, — сказала Десима. — Я…
К изумлению Страйка, под пончо Десимы что-то шевельнулось, будто её грудь зажила собственной жизнью. И тут кухню огласил пронзительный, оглушительный визг.
— О Боже! — в панике вскочила Десима. — Я надеялась, он проспит…
Теперь она стала выпутываться из пончо, от чего тонкие волосы встали дыбом от статики, и стало видно очень маленького ребенка, привязанного к ней флисовым слингом.
— Никому о нём не говорите! — крикнула Десима сквозь детский ор. — Никому нельзя знать, что у меня есть ребёнок!
Вид у Страйка, мягко говоря, растерянный, только подлил масла в огонь.
— Он мой! Я могу показать свидетельство о рождении! Я родила три недели назад! Но никто не знает, и вы не должны им говорить!
Хороший, блин, день выбрала Робин, чтобы слечь с ангиной, — подумал Страйк, пока Десима тщетно пыталась расстегнуть ремни, удерживавшие орущего младенца. Наконец он — главным образом ради тишины — подошёл и помог вытащить язычок застёжки, в которую попало пончо.
— Спасибо… Кажется, он проголодался… Я кормлю сама…
— Я тогда вас оставлю, — тут же сказал Страйк: перспектива посидеть в машине его вполне устраивала.
— Нет, я… Вы просто отвернитесь…
Он охотно выполнил просьбу, уставившись в окно — в то, что без мусорного пакета.
Младенец постепенно стих; послышался скрежет ножек стула и тихий всхлип боли у Десимы. Страйк старался не представлять, что там происходит, и только молил, чтобы она не оказалась из тех, кто без смущения обнажает грудь при посторонних. Наконец, спустя куда больше, чем пару минут, она дрожащим голосом сказала:
— Всё, можно повернуться.
Десима снова накинула пончо, и ребёнка не было видно. Когда Страйк вновь сел, она дрожащим голосом сказала:
— Пожалуйста, никому говорить, что он у меня есть! Никто не знает, кроме персонала в больнице!
Пока он думал, что она живёт здесь одна, Страйк был не прочь хранить её тайны, несмотря на подозрения, что с психикой у неё не всё в порядке. Она не производила впечатления суицидальной, семья у неё была; если ей хочется отсидеться в этом унылом наследственном доме — её дело. Но обязанность быть единственным человеком помимо персонала больницы, кто знает о существовании ребёнка, ему была совсем ни к чему.
— У вас же есть… — Он пытался подобрать фигуру, которая отвечает за женщин после родов. — Патронажная медсестра или…?
— Мне это не нужно. Вы не можете никому говорить о Льве. Мне нужна гарантия…
Страйк, почти уверенный, что она только что назвала сына «Лев» и это не добавляло доверия к её душевному здоровью, спросил:
— Почему вы не хотите, чтобы кто-нибудь знал о ребёнке?
Десима разрыдалась. Поняв, что это надолго, Страйк огляделся в поисках кухонных полотенец — ничего не увидев — оттолкнулся от стула, поднялся и, прихрамывая, отправился на поиски рулона туалетной бумагой.
Небольшой санузел у холла был с ретробачком на цепочке и засохшим хлорофитумом на подоконнике. Он снял целиком рулон с держателя и вернулся на кухню.
Он поставил рулон перед рыдающей Десимой; та всхлипнула «спасибо» и, нащупав одной рукой, оторвала несколько листков. Страйк снова сел напротив, перед открытым блокнотом.
— Мужчина, которого, как вы думаете, убили в хранилище, — сказал Страйк. — Он отец вашего ребёнка?
Десима зарыдала ещё громче, прижимая туалетную бумагу к глазам. Страйк счёл это за «да».
— Он меня не бросил!
Она уже сказала Страйку, что её «другу» было двадцать шесть, а ей самой он на глаз дал под сорок. Собственная мать Страйка вышла замуж за мужчину на семнадцать лет моложе — и от его рук, как Страйк был убеждён (хотя присяжные не согласились), она и умерла. Джефф Уиттекер женился на Леде Страйк из-за денег, которые, как он думал, у неё были, и пришёл в ярость, обнаружив, что средства оформлены так, что ему до них не добраться. В итоге Корморан Страйк крайне недоброжелательно относился к куда более молодым мужчинам, прилипавшим к состоятельным взрослым женщинам.
— Все говорят, что он меня бросил! — рыдала Десима. — Валентайн — он с самого начала был мерзок по отношению ко мне и Рупу — он мне прямо сказал: «смотри не залети от него». Он так и сказал! А я уже была беременна! Он р-радовался, когда Руп пропал! А м-мой отец заявил, что Рупу нужны только мои деньги — это неправда! Когда мы встретились, всё случилось сразу, я такого никогда не чувствовала — будто я знала его всегда, и Руп ч-чувствовал ровно то же, он мне сам говорил — между нами была невероятная связь! Будто мы… мы узнали друг друга, будто знали друг друга — не говори «в прошлой жизни» — в прошлой жизни!
— Его зовут Руперт, да? — только и сказал Страйк, вновь беря в руку ручку.
— Д-да… Руперт Флитвуд. — Десима пыталась взять себя в руки и, сделав несколько глотков воздуха, сказала: — Руперт Питер Бернард Кристиан Флитвуд… он родился восьмого марта 1990 года и в-вырос в Цюрихе.
— Он швейцарец?
— Н-нет… у него тётя вышла замуж за швейцарца, и… когда Рупу было два… его родители повезли его туда в п-поездку… и потом они пошли кататься на лыжах… случилась лавина… и они п-погибли… так что воспитывали его там тётя с дядей. Но он ненавидел Цюрих, у него было очень несчастное детство, он только и хотел, что вернуться в Британию, и н-наконец попал в Лондон, и тогда Саша — Саша двоюродный брат Рупа — предложил попробовать устроиться к м-моему отцу в клуб, потому что папа — крёстный Рупа… вот так мы и п-познакомились. Я т-тогда разрывалась между папиным клубом и своим собственным заведением, потому что предыдущего папиного шеф-повара уволили...
Новость о том, что Руперт — двоюродный брат Саши Легарда, знаменитого актёра и красавца, только усилила подозрение Страйка, что Руперта Флитвуда интересовали в Десиме скорее деньги, чем она сама. Если он был похож на Сашу, выбирать он мог из более молодых и эффектных женщин.
— Как долго вы с Рупертом встречались?
— Г-год.
— Флитвуд знал, что вы беременны?
— Да, и он был в восторге, он был так, так счастлив! — рыдала Десима. — Но у него были кое-какие проблемы, и… он гордый, он хотел всё решить сам… но он бы никогда не ушёл от меня навсегда, мы так любили друг друга… н-никто не понимает!
— Вы упоминали, что он съезжал из своего дома. Вы не жили вместе?
— Разумеется, собирались, но ему с-сначала надо было кое-что у-уладить — он хотел защитить меня!
— Защитить от чего?
— За ним охотился один человек, опасный!
— Кто?
— Наркоторговец! И мой о-отец… вызвал на него полицию…
— Почему ваш отец вызвал полицию?
— Потому что Руп взял… но я считаю, он имел на это право! — взвизгнула Десима.
— Право на что?
— На… на неф.
— На что? — переспросил Страйк, подняв глаза. Он такого слова раньше не слышал.
— Это большое серебряное украшение стола, — сказала Десима, обводя в воздухе свободной рукой воображаемый квадрат фута в два, — с-семнадцатый век… в виде корабля… раньше он п-принадлежал родителям Рупа. П-папа и Питер Флитвуд играли в нарды и ставили деньги, и однажды, напившись, папа в-выиграл этот неф у Питера…
— То есть Руперт считал, что имеет право на него, потому что он когда-то был у его родителей?
— Д-да… н-нет… Понимаете, сразу после того, как папа выиграл у Питера, Питер и Вероника погибли! Логично было бы в-вернуть неф Рупу — если не в детстве, то когда ему отчаянно были нужны деньги! Но папа н-не вернул — крестнику! Как он вообще м-мог вызвать на него полицию?
Да потому что он стащил его чёртово серебро, — без особого сострадания подумал Страйк, а вслух спросил:
— А ещё за ним гнался какой-то наркоторговец?
— Да, но это всё из-за Зака!
— Кто такой Зак?
— Сосед Рупа по дому — он пристрастился к наркотикам, к кокаину, и за ним охотился самый настоящий бандит, потому что Зак не заплатил, как обещал, или что-то такое, и Зак сбежал: родители нашли ему работу в Кении, а Руп остался должен за аренду Зака и страховой депозит, и вот этот ужасный барыга стал требовать с Рупа долг Зака, угрожать ему…
— Вы знаете имя этого наркоторговца?
— Его называли Дредж, настоящего имени не знаю. Он буквально грозился убить Рупа, если не получит деньги, потому что думал, что Руп богат, как Зак, а он н-нет — в его трастовом фонде почти ничего не осталось, он едва смог покрыть все долги, что оставил Зак, потому что тётя с дядей почти все деньги, оставшиеся от родителей Рупа, истратили на школу-пансион под Цюрихом, которую он ненавидел, — а потом мой отец уволил его из «Д-Дино», и поэтому он взял неф — от отчаяния! Я хотела помочь деньгами, но он отказался, потому что знал, что люди сплетничают, будто он со мной из-за м-моих денег!
Страйк был уверен: она многое недоговаривает. Если Флитвуд без зазрения совести пошёл на открытую кражу, сомнительно, что он отказался бы от займа или подарка от подруги. Гораздо вероятнее, что молодой человек для вида уклонялся от её денег, поддерживая видимость любви «ради неё самой» и рассчитывая, что она продолжит настаивать. Когда Десима приняла отказ всерьёз, он нашёл другие способы нажиться на богатых Лонгкастерах.
— Ладно, — сказал Страйк, переворачивая страницу блокнота. — Когда вы в последний раз видели Руперта?
— В в-воскресенье, пятнадцатого мая, — глухо ответила Десима, снова шаря в красном ежедневнике. — Я п-приготовила ему ужин. Он с-сильно боялся, что Дредж доберётся до него, и переживал, что остался без работы, когда скоро р-ребёнок. Так что вы же понимаете, да? — умоляюще взглянула Десима. — Он должен был отнести неф в тот магазин, «Рамзи Силвер», и они согласились его взять, но н-не могли отдать деньги, пока не найдут покупателя! А потом в «Рамзи Силвер» открылась вакансия, и Руп е-её взял, просто чтобы хоть какие-то деньги шли! Он думал: как только неф продадут, он расплатится с Дреджем, перестанет быть Уильямом Райтом и вернётся ко мне! Н-но потом Дредж, должно быть, вышел на него и у-убил!
Страйк впервые в жизни встретил женщину, которая хотела быть уверенной, что ее любимый человек мертв, а не жив. Он предположил, что это было самое крайнее проявление феномена, с которым он был слишком хорошо знаком: женщина наотрез отказывается признать, что ее партнер не такой, каким она его себе представляла.
— Когда вы в последний раз слышали Руперта?
— Дв-двадцать второго мая… мы говорили по телефону. Он в те выходные с-съезжал со своей квартиры, так что мы р-разговаривали недолго… мы… мы…
Её снова захлестнули рыдания. Страйк допил остывший кофе. Наконец Десима сказала:
— Мы поссорились. Я хотела, чтобы Руп п-просто вернул неф папе, но он отказался, что на него было не похоже, совсем не похоже — он лишь сказал, что это его вещь и он её оставляет! Так что, понимаете, — её голос сорвался на визг, — это моя вина, что случилось! Это я виновата, что он пошёл в «Рамзи Силвер»! Он думал, что все против него, он был в отчаянии… а потом его у-убили! Телефон отключён, в соцсетях тишина — я пошла в полицию, места себе не находила от тревоги, а они неделями не отвечали, и в конце концов заявили, что Р-Руп в Нью-Йорке, что за чушь, его там нет, я знаю, что нет!
— Почему полиция думает, что он в Нью-Йорке?
— Они поверили на слово его тёте! Она у-утверждает, что Руп звонил ей двадцать пятого мая и сказал, что получил там работу, но это нелепо: он никого не знает в Нью-Йорке, что ему там делать?
— Как зовут тётю Руперта?
— Анжелика Валлнер. Она ужасная женщина, Руп её ненавидит! В этом и нелепость — он бы Анжелике ничего не сказал!
— Вы сами с миссис Валлнер говорили?
— Да, но она только заорала: «он в Америке!» — и велела перестать её д-донимать! Руп… ну, он не говорил ей, что мы вместе… она ненавидит моего отца, или что-то такое…
— А другие родственники Руперта? Друзья?
— Никто его не видел с двадцать второго мая! Саша даже трубку больше не берёт! Он сказал только: «если Анжелика говорит, что он в Нью-Йорке, значит, он в Нью-Йорке».
— Никто это всерьёз не воспринимает! Друг Рупа Элби говорит, что Руп уехал «собраться с мыслями», но и Элби перестал отвечать на звонки! Валентайн был так зол из-за всего этого, что я приехала сюда, чтобы спокойно родить ребенка.
— Мне нужно, чтобы Лев знал: его отец уехал только затем, чтобы всё исправить, и он не собирался бросать нас навсегда! Я должна это доказать! И тогда я смогу устроить Рупу нормальные п-похороны… и у нас хотя бы будет… м-могила, куда приходить. Я так больше не могу — мне нужно, чтобы вы доказали, что в том хранилище был Руп! — завыла Десима Маллинс, с глазами, розовыми и распухшими, как у поросёнка, а ребёнок от её воришки-бойфренда прятался под грязным пончо.
[1] Пять футов семь дюймов - 170.18 см
[2] Happy Carrot - Счастливая морковь
Мысленный образ Десимы Маллинс — ухоженной блондинки в твидовом костюме — оказался как нельзя дальше от реальности. Он оказался лицом к лицу с бледной, коренастой женщиной, чьи длинные, растрепанные каштановые волосы с седеющими корнями выглядели так, словно их давно не стригли. На ней были чёрные спортивные брюки и толстое чёрное шерстяное пончо. В сочетании с диким садом и развалюхой дома это заставило Страйка подумать, не видит ли он чудачку из высшего света, отвернувшуюся от общества, чтобы писать плохие картины или крутить на круге кривые горшки. Ему не нравились люди такого типа.
— Мисс Маллинс?
— Да. Вы — Корморан?
— Это я, — сказал Страйк, отметив, что она правильно произнесла его имя. Большинство говорили Кэмерон.
— Можно посмотреть удостоверение личности?
Учитывая, насколько маловероятно, что бродячий домушник явился бы к ней среди бела дня на «БМВ» ровно в то время, когда она ждала детектива, которого сама вызвала в Кент, Страйку было неприятно стоять под ливнем и на ощупь рыться в кармане в поисках водительских прав. Когда он всё-таки показал их, женщина отступила, пропуская его в тесный холл, подозрительно перегруженный подставками для зонтов и полками для обуви — словно каждый новый хозяин добавлял свои, не убирая старые.
Страйк, который в детстве насмотрелся на грязь и нищету, не испытывал снисхождения к неопрятности и запущенности у тех, кто в силах с ними справиться, и впечатление от этой неухоженной дамы из высшего света только ухудшилось. Возможно, что-то из его неприязни отразилось на лице, потому что Десима сказала:
— Это был дом моей двоюродной бабушки. До недавнего времени его сдавали, и за домом не следили. Я собираюсь всё привести в порядок и продать его.
Однако признаков ремонта не было. Обои в холле местами порвались, а в одном из потолочных плафонов не хватало лампочки.
Страйк прошёл за Десимой на тесную кухоньку со старомодной плитой и истёртым каменным полом — казалось, эти плиты лежали здесь столетиями. Вокруг деревянного стола стояли разномастные стулья. Глядя на красный кожаный блокнот на столе, Страйк подумал, что его хозяйка, возможно, начинающая поэтесса. По его меркам это было шагом вниз даже по сравнению с гончарным делом.
— Прежде чем начать, — сказала Десима, подняв на Страйка взгляд, — хочу, чтобы вы пообещали мне одну вещь.
— Ладно, — сказал Страйк.
Свет старомодной подвесной лампы не щадил её круглое, даже чуть приплюснутое лицо. Если бы она ухаживала за собой, в ней могла бы появиться лёгкая миловидность, но общее впечатление портили запущенность и равнодушие к собственной внешности. Она даже не пыталась скрыть фиолетовые круги под глазами и, похоже, тяжёлую розацею на носу и щеках.
— Вы ведь храните тайну клиентов, правда?
— Есть стандартный договор, — сказал Страйк, не вполне улавливая, к чему она клонит.
— Да, я понимаю, что будет договор, но речь не об этом. Я не хочу, чтобы кто-то знал, где я живу.
— Не вижу повода, по которому мне пришлось бы…
— Мне нужна гарантия, что вы никому не скажете, где я.
— Хорошо, — снова сказал Страйк. Он подозревал, что Десиме Маллинс недолго и до крика — или (а после последних десяти дней это нравилось ему ещё меньше) до слёз.
— Тогда ладно, — сказала она. — Кофе будете?
— С удовольствием, спасибо.
— Присаживайтесь.
Она прошла к плите; на ней стоял оловянный кофейник.
Стул жалобно скрипнул под тяжестью Страйка, дождь барабанил по целым стёклам, а чёрный мусорный пакет, прилепленный армированным скотчем поверх треснувших, шуршал на ветру. Казалось, что кроме них двоих в доме никого не было. Страйк заметил, что пончо Десимы местами в пятнах, словно она не снимала его несколько дней. На затылке волосы слиплись в колтуны.
Наблюдая, как она с непомерным трудом заваривает кофе — открывает и закрывает шкафчики, будто всякий раз забывает, где что лежит, — и бормочет себе под нос, Страйк снова пересмотрел свое мнение о ней. Было три типа людей, которых он особенно быстро распознавал: лжецы, зависимые и люди с психическими расстройствами. У него возникла мысль, что Десима Маллинс принадлежит к третьей категории, и хотя это могло оправдать неряшливость, брать её дело ему от этого хотелось ещё меньше.
Наконец она принесла к столу две кружки кофе и кувшин молока и зачем-то опустилась на стул чрезвычайно медленно — будто опасалась ушибиться, если сядет слишком резко.
— Итак, — сказал Страйк, доставая блокнот и ручку и как никогда желая поскорее закончить эту беседу, — по телефону вы говорили, что хотите, чтобы кое-что доказали — так или иначе?
— Да, но сначала мне нужно сказать ещё кое-что.
— Ладно, — в третий раз сказал Страйк и постарался выглядеть расположенным к разговору.
— Я хотела именно вас, потому что знаю, что вы лучший, — сказала Десима Маллинс. — Но сомневалась, нанимать ли, потому что у нас есть общие знакомые.
— Правда?
— Да. Мой брат — Валентайн Лонгкастер. Знаю, вы друг друга не слишком жалуете.
Эта новость так его поразила, что Страйк на мгновение лишился речи. Валентайн, с которым он виделся редко, в определенный период жизни, и всегда без особого удовольствия, был красивым мужчиной с мягко ниспадающими волосами, экстравагантно одетым; работал стилистом для разных «арт»-глянцев. Он был одним из ближайших друзей покойной Шарлотты Кэмпбелл, бывшей невесты Страйка, покончившей с собой несколькими месяцами ранее.
— Значит, «Маллинс» — это…?
— Моя фамилия по мужу, появилась, когда мне было за двадцать.
— Понятно, — сказал Страйк. — Ясно.
Может, она действительно говорит правду? Страйк не помнил, чтобы Валентайн когда-либо упоминал сестру, да, честно говоря, он и не старался уделять словам Валентайна большого внимания. Если они и правда брат с сестрой, то редко когда встречались столь несхожие родственники, хотя именно это и придавало словам Десимы правдоподобия: вполне в духе Валентайна было бы «замолчать» о приземистой, неопрятной женщине — он придавал внешности и стилю чрезвычайно большое значение.
— Особенно важно, чтобы вы не говорили Валентайну, где я, и — и ничего другого из того, что я попрошу держать в тайне, — сказала Десима.
— Ладно, — в четвёртый раз сказал Страйк.
— И вы ведь знаете Сашу Легарда, верно?
Теперь ему начинает казаться, что какой-то личный дьявол решил посвятить свой день тому, чтобы постоянно пинать его по яйцам, потому что Саша был сводным братом Шарлотты.
Он спросил:
— Вы и с ним родственники?
— Нет, — ответила Десима, — но он причастен к… к тому, что я хочу, чтобы вы расследовали. Шарлотту Кэмпбелл я толком не знала. Встречалась с ней пару раз.
Кто-то мог бы счесть её ровный тон бесчувственным, учитывая, что Шарлотту недавно нашли мёртвой в ванне, полной крови, но Страйк был только рад обойтись без бестактных расспросов и фальшивого сочувствия, поэтому сказал:
— Хорошо. Тогда объясните, чего именно вы от меня хотите.
— Мне нужно, чтобы вы выяснили, кто был тот труп, — сказала Десима, глядя на него настороженно и вызывающе.
— Труп? — переспросил Страйк.
— Да. Вы, вероятно, читали. Того мужчину, которого нашли в хранилище магазина серебра, в июне.
Пятью месяцами ранее Страйк был почти целиком поглощён сложным делом и мало следил за остальным, но эту историю помнил: она наделала шуму в прессе — недолго, но громко.
— Понятно, — сказал он. — Если речь о том, о чём я думаю, — хотя Бог весть, зачем он это сказал: сколько у нас в месяц в Лондоне находят мёртвых в серебряных хранилищах? — полиция довольно быстро установила личность.
— Нет, не установила, — отрезала Десима.
— Мне казалось, — сказал Страйк — на самом деле он имел в виду «я точно помню», — что это оказался осуждённый вор?
— Нет, — покачала головой Десима, — это был не тот вор. По крайней мере, точно не доказано.
— Почти уверен, что так и было написано, — сказал Страйк, вытаскивая телефон. Теперь у него появилась надежда выбраться отсюда минут за десять: она давала железобетонный повод отказать от дела, которое ему совсем не хотелось брать. — Вот, смотрите, — сказал он, набрав пару слов в «Гугл». — «…погибший, выдававший себя за продавца по имени Уильям Райт в течение двух недель работы в «Рамзи Силвер», теперь опознан как осуждённый вооружённый грабитель Джейсон Ноулз, 28 лет, из района Харинги».
— Это не было доказано, — упрямо повторила Десима. — Я знаю одного полицейского, он мне так и сказал.
— И что за полицейский? — спросил Страйк, знавший немало людей, которые придумывали связи с полицией, чтобы подкрепить свои безумные теории.
— Сэр Дэниел Гейл. Он бывший комиссар. Его дочь у меня работает. Я попросила её узнать, можно ли поговорить с сэром Дэниелом, он с кем-то поговорил и сказал, что полиция так и не получила ДНК-подтверждения. Они так и не доказали, что это был тот самый Ноулз, в этом нет никаких сомнений.
— С какой стати вам важно узнать, кто он? — спросил Страйк.
— Мне просто нужно знать, — сказала Десима, ее голос дрожал. — Нужно. Я должна знать.
Страйк сделал глоток кофе, выигрывая время на раздумье. В памяти всплыли странности дела о теле в хранилище: оно было голым и сильно изуродованным — понятное дело, прессу это распалило — пока не выяснилось, что жертва — опасный преступник, после чего сочувствие и интерес публики заметно поостыли. Писали, что Ноулз при прежнем ограблении строительно-сберегательного общества так избил женщину-кассира, что у нее был проломлен череп и начались судороги. В общем, сходились на том, что какой бы мерзкой ни была его кончина, Джейсон Ноулз, вероятно, получил по заслугам.
— Вы боитесь, что это был кто-то из ваших? — спросил Страйк.
— Да. Я думаю… нет, — вдруг горячо сказала Десима, и в глазах у неё выступили слёзы, — я знаю, что это он, и… мне нужно доказательство, потому что… мне нужно доказательство. Мне просто нужен кто-то, кто это докажет.
— Кто именно…?
— Он был мне очень близок. Он полностью подходит под описание тела, и всё сходится: серебро, и то, что его у-убили, и он пропал как раз в то же время — это был он. Я знаю, что он.
Одинокий дом, плачущая женщина — Страйк словно снова оказался в той же ситуации, что и в Корнуолле, только с куда более странным оттенком. Не придумав ничего лучше, он раскрыл блокнот.
— Ладно. Какие именно совпадения между телом и вашим знакомым?
— Я всё записала, — тут же сказала Десима, потянулась к красному блокноту и перелистала его к концу — оказалось, это еженедельник, там было несколько страниц, исписанных мелким почерком. — Моему другу было двадцать шесть — в прессе говорилось, что тело принадлежало мужчине в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет. Уильям Райт был левшой — как и мой друг. Группа крови — вторая положительная — у него такая же. Пять футов шесть или семь дюймов[1] — тоже сходится. Райта собеседовали на работу девятнадцатого мая — в тот день я своего друга не видела. Райт въехал в съёмную комнату двадцать первого мая — это совпадает, потому что мой друг как раз переезжал в те выходные — я хотела, чтобы он перевез все вещи ко мне, но он отказался. Я тогда не понимала, куда он всё дел. Должно быть, все дело в этой арендованной комнате.
— Простите за прямоту, — сказал Страйк, не придумав, как спросить деликатнее, — но зачем вашему другу было менять имя и идти работать в магазин серебра?
— Потому что… это сложно.
— Вы заявили о его пропаже?
— Да, конечно. Но полиции всё равно: они поверили его тёте на слово, что…Она осеклась, потом заговорила выше, почти визгливо:— Послушайте, я же знаю, что это он, знаю, ладно?
Страйк, Робин и их подчиненные были известны как люди, которым по мере роста популярности агентства все чаще отправляли электронные письма и звонили по телефону в офис, уверяя детективов, что за ними шпионят бытовые приборы, что в Вестминстере действует сатанинский круг, или что они «в отношениях» со знаменитостями, которые почему-то отказываются отвечать взаимностью из-за зловещих сил: «гейтсхеды». Отличительные признаки гейтсхеда — иррациональная убеждённость, неприязнь к здравым вопросам и неспособность допустить альтернативные объяснения своих бед. Женщина напротив сейчас демонстрировала классический набор симптомов.
— Вы говорили, что у вас работает дочь сэра Дэниела Гейла, — сказал Страйк, решив потянуть за другую нитку. — В качестве кого?
— У меня ресторан, — сказала Десима. — «Хеппи Керот» на Слоун-стрит. Она у меня метрдотель.
Страйк знал это место: несмотря на название[2], это был вовсе не веганское кафе, а очень дорогой и популярный ресторан органической кухни, куда он недавно тенью сопровождал неверного пилота и его любовницу. Если Десима не лгала насчёт родства с Валентайном, она из богатой семьи: Лонгкастеры — очень обеспеченные люди, а отец Десимы и Валентайна, с которым Страйк никогда не встречался, но знал о нём куда больше, чем хотел бы, владел одним из самых дорогих частных клубов Лондона. Попробовав ещё один заход, он спросил:
— Насколько хорошо вы знали человека, которого считаете тем самым из хранилища?
— Очень хорошо, — сказала Десима. — Я…
К изумлению Страйка, под пончо Десимы что-то шевельнулось, будто её грудь зажила собственной жизнью. И тут кухню огласил пронзительный, оглушительный визг.
— О Боже! — в панике вскочила Десима. — Я надеялась, он проспит…
Теперь она стала выпутываться из пончо, от чего тонкие волосы встали дыбом от статики, и стало видно очень маленького ребенка, привязанного к ней флисовым слингом.
— Никому о нём не говорите! — крикнула Десима сквозь детский ор. — Никому нельзя знать, что у меня есть ребёнок!
Вид у Страйка, мягко говоря, растерянный, только подлил масла в огонь.
— Он мой! Я могу показать свидетельство о рождении! Я родила три недели назад! Но никто не знает, и вы не должны им говорить!
Хороший, блин, день выбрала Робин, чтобы слечь с ангиной, — подумал Страйк, пока Десима тщетно пыталась расстегнуть ремни, удерживавшие орущего младенца. Наконец он — главным образом ради тишины — подошёл и помог вытащить язычок застёжки, в которую попало пончо.
— Спасибо… Кажется, он проголодался… Я кормлю сама…
— Я тогда вас оставлю, — тут же сказал Страйк: перспектива посидеть в машине его вполне устраивала.
— Нет, я… Вы просто отвернитесь…
Он охотно выполнил просьбу, уставившись в окно — в то, что без мусорного пакета.
Младенец постепенно стих; послышался скрежет ножек стула и тихий всхлип боли у Десимы. Страйк старался не представлять, что там происходит, и только молил, чтобы она не оказалась из тех, кто без смущения обнажает грудь при посторонних. Наконец, спустя куда больше, чем пару минут, она дрожащим голосом сказала:
— Всё, можно повернуться.
Десима снова накинула пончо, и ребёнка не было видно. Когда Страйк вновь сел, она дрожащим голосом сказала:
— Пожалуйста, никому говорить, что он у меня есть! Никто не знает, кроме персонала в больнице!
Пока он думал, что она живёт здесь одна, Страйк был не прочь хранить её тайны, несмотря на подозрения, что с психикой у неё не всё в порядке. Она не производила впечатления суицидальной, семья у неё была; если ей хочется отсидеться в этом унылом наследственном доме — её дело. Но обязанность быть единственным человеком помимо персонала больницы, кто знает о существовании ребёнка, ему была совсем ни к чему.
— У вас же есть… — Он пытался подобрать фигуру, которая отвечает за женщин после родов. — Патронажная медсестра или…?
— Мне это не нужно. Вы не можете никому говорить о Льве. Мне нужна гарантия…
Страйк, почти уверенный, что она только что назвала сына «Лев» и это не добавляло доверия к её душевному здоровью, спросил:
— Почему вы не хотите, чтобы кто-нибудь знал о ребёнке?
Десима разрыдалась. Поняв, что это надолго, Страйк огляделся в поисках кухонных полотенец — ничего не увидев — оттолкнулся от стула, поднялся и, прихрамывая, отправился на поиски рулона туалетной бумагой.
Небольшой санузел у холла был с ретробачком на цепочке и засохшим хлорофитумом на подоконнике. Он снял целиком рулон с держателя и вернулся на кухню.
Он поставил рулон перед рыдающей Десимой; та всхлипнула «спасибо» и, нащупав одной рукой, оторвала несколько листков. Страйк снова сел напротив, перед открытым блокнотом.
— Мужчина, которого, как вы думаете, убили в хранилище, — сказал Страйк. — Он отец вашего ребёнка?
Десима зарыдала ещё громче, прижимая туалетную бумагу к глазам. Страйк счёл это за «да».
— Он меня не бросил!
Она уже сказала Страйку, что её «другу» было двадцать шесть, а ей самой он на глаз дал под сорок. Собственная мать Страйка вышла замуж за мужчину на семнадцать лет моложе — и от его рук, как Страйк был убеждён (хотя присяжные не согласились), она и умерла. Джефф Уиттекер женился на Леде Страйк из-за денег, которые, как он думал, у неё были, и пришёл в ярость, обнаружив, что средства оформлены так, что ему до них не добраться. В итоге Корморан Страйк крайне недоброжелательно относился к куда более молодым мужчинам, прилипавшим к состоятельным взрослым женщинам.
— Все говорят, что он меня бросил! — рыдала Десима. — Валентайн — он с самого начала был мерзок по отношению ко мне и Рупу — он мне прямо сказал: «смотри не залети от него». Он так и сказал! А я уже была беременна! Он р-радовался, когда Руп пропал! А м-мой отец заявил, что Рупу нужны только мои деньги — это неправда! Когда мы встретились, всё случилось сразу, я такого никогда не чувствовала — будто я знала его всегда, и Руп ч-чувствовал ровно то же, он мне сам говорил — между нами была невероятная связь! Будто мы… мы узнали друг друга, будто знали друг друга — не говори «в прошлой жизни» — в прошлой жизни!
— Его зовут Руперт, да? — только и сказал Страйк, вновь беря в руку ручку.
— Д-да… Руперт Флитвуд. — Десима пыталась взять себя в руки и, сделав несколько глотков воздуха, сказала: — Руперт Питер Бернард Кристиан Флитвуд… он родился восьмого марта 1990 года и в-вырос в Цюрихе.
— Он швейцарец?
— Н-нет… у него тётя вышла замуж за швейцарца, и… когда Рупу было два… его родители повезли его туда в п-поездку… и потом они пошли кататься на лыжах… случилась лавина… и они п-погибли… так что воспитывали его там тётя с дядей. Но он ненавидел Цюрих, у него было очень несчастное детство, он только и хотел, что вернуться в Британию, и н-наконец попал в Лондон, и тогда Саша — Саша двоюродный брат Рупа — предложил попробовать устроиться к м-моему отцу в клуб, потому что папа — крёстный Рупа… вот так мы и п-познакомились. Я т-тогда разрывалась между папиным клубом и своим собственным заведением, потому что предыдущего папиного шеф-повара уволили...
Новость о том, что Руперт — двоюродный брат Саши Легарда, знаменитого актёра и красавца, только усилила подозрение Страйка, что Руперта Флитвуда интересовали в Десиме скорее деньги, чем она сама. Если он был похож на Сашу, выбирать он мог из более молодых и эффектных женщин.
— Как долго вы с Рупертом встречались?
— Г-год.
— Флитвуд знал, что вы беременны?
— Да, и он был в восторге, он был так, так счастлив! — рыдала Десима. — Но у него были кое-какие проблемы, и… он гордый, он хотел всё решить сам… но он бы никогда не ушёл от меня навсегда, мы так любили друг друга… н-никто не понимает!
— Вы упоминали, что он съезжал из своего дома. Вы не жили вместе?
— Разумеется, собирались, но ему с-сначала надо было кое-что у-уладить — он хотел защитить меня!
— Защитить от чего?
— За ним охотился один человек, опасный!
— Кто?
— Наркоторговец! И мой о-отец… вызвал на него полицию…
— Почему ваш отец вызвал полицию?
— Потому что Руп взял… но я считаю, он имел на это право! — взвизгнула Десима.
— Право на что?
— На… на неф.
— На что? — переспросил Страйк, подняв глаза. Он такого слова раньше не слышал.
— Это большое серебряное украшение стола, — сказала Десима, обводя в воздухе свободной рукой воображаемый квадрат фута в два, — с-семнадцатый век… в виде корабля… раньше он п-принадлежал родителям Рупа. П-папа и Питер Флитвуд играли в нарды и ставили деньги, и однажды, напившись, папа в-выиграл этот неф у Питера…
— То есть Руперт считал, что имеет право на него, потому что он когда-то был у его родителей?
— Д-да… н-нет… Понимаете, сразу после того, как папа выиграл у Питера, Питер и Вероника погибли! Логично было бы в-вернуть неф Рупу — если не в детстве, то когда ему отчаянно были нужны деньги! Но папа н-не вернул — крестнику! Как он вообще м-мог вызвать на него полицию?
Да потому что он стащил его чёртово серебро, — без особого сострадания подумал Страйк, а вслух спросил:
— А ещё за ним гнался какой-то наркоторговец?
— Да, но это всё из-за Зака!
— Кто такой Зак?
— Сосед Рупа по дому — он пристрастился к наркотикам, к кокаину, и за ним охотился самый настоящий бандит, потому что Зак не заплатил, как обещал, или что-то такое, и Зак сбежал: родители нашли ему работу в Кении, а Руп остался должен за аренду Зака и страховой депозит, и вот этот ужасный барыга стал требовать с Рупа долг Зака, угрожать ему…
— Вы знаете имя этого наркоторговца?
— Его называли Дредж, настоящего имени не знаю. Он буквально грозился убить Рупа, если не получит деньги, потому что думал, что Руп богат, как Зак, а он н-нет — в его трастовом фонде почти ничего не осталось, он едва смог покрыть все долги, что оставил Зак, потому что тётя с дядей почти все деньги, оставшиеся от родителей Рупа, истратили на школу-пансион под Цюрихом, которую он ненавидел, — а потом мой отец уволил его из «Д-Дино», и поэтому он взял неф — от отчаяния! Я хотела помочь деньгами, но он отказался, потому что знал, что люди сплетничают, будто он со мной из-за м-моих денег!
Страйк был уверен: она многое недоговаривает. Если Флитвуд без зазрения совести пошёл на открытую кражу, сомнительно, что он отказался бы от займа или подарка от подруги. Гораздо вероятнее, что молодой человек для вида уклонялся от её денег, поддерживая видимость любви «ради неё самой» и рассчитывая, что она продолжит настаивать. Когда Десима приняла отказ всерьёз, он нашёл другие способы нажиться на богатых Лонгкастерах.
— Ладно, — сказал Страйк, переворачивая страницу блокнота. — Когда вы в последний раз видели Руперта?
— В в-воскресенье, пятнадцатого мая, — глухо ответила Десима, снова шаря в красном ежедневнике. — Я п-приготовила ему ужин. Он с-сильно боялся, что Дредж доберётся до него, и переживал, что остался без работы, когда скоро р-ребёнок. Так что вы же понимаете, да? — умоляюще взглянула Десима. — Он должен был отнести неф в тот магазин, «Рамзи Силвер», и они согласились его взять, но н-не могли отдать деньги, пока не найдут покупателя! А потом в «Рамзи Силвер» открылась вакансия, и Руп е-её взял, просто чтобы хоть какие-то деньги шли! Он думал: как только неф продадут, он расплатится с Дреджем, перестанет быть Уильямом Райтом и вернётся ко мне! Н-но потом Дредж, должно быть, вышел на него и у-убил!
Страйк впервые в жизни встретил женщину, которая хотела быть уверенной, что ее любимый человек мертв, а не жив. Он предположил, что это было самое крайнее проявление феномена, с которым он был слишком хорошо знаком: женщина наотрез отказывается признать, что ее партнер не такой, каким она его себе представляла.
— Когда вы в последний раз слышали Руперта?
— Дв-двадцать второго мая… мы говорили по телефону. Он в те выходные с-съезжал со своей квартиры, так что мы р-разговаривали недолго… мы… мы…
Её снова захлестнули рыдания. Страйк допил остывший кофе. Наконец Десима сказала:
— Мы поссорились. Я хотела, чтобы Руп п-просто вернул неф папе, но он отказался, что на него было не похоже, совсем не похоже — он лишь сказал, что это его вещь и он её оставляет! Так что, понимаете, — её голос сорвался на визг, — это моя вина, что случилось! Это я виновата, что он пошёл в «Рамзи Силвер»! Он думал, что все против него, он был в отчаянии… а потом его у-убили! Телефон отключён, в соцсетях тишина — я пошла в полицию, места себе не находила от тревоги, а они неделями не отвечали, и в конце концов заявили, что Р-Руп в Нью-Йорке, что за чушь, его там нет, я знаю, что нет!
— Почему полиция думает, что он в Нью-Йорке?
— Они поверили на слово его тёте! Она у-утверждает, что Руп звонил ей двадцать пятого мая и сказал, что получил там работу, но это нелепо: он никого не знает в Нью-Йорке, что ему там делать?
— Как зовут тётю Руперта?
— Анжелика Валлнер. Она ужасная женщина, Руп её ненавидит! В этом и нелепость — он бы Анжелике ничего не сказал!
— Вы сами с миссис Валлнер говорили?
— Да, но она только заорала: «он в Америке!» — и велела перестать её д-донимать! Руп… ну, он не говорил ей, что мы вместе… она ненавидит моего отца, или что-то такое…
— А другие родственники Руперта? Друзья?
— Никто его не видел с двадцать второго мая! Саша даже трубку больше не берёт! Он сказал только: «если Анжелика говорит, что он в Нью-Йорке, значит, он в Нью-Йорке».
— Никто это всерьёз не воспринимает! Друг Рупа Элби говорит, что Руп уехал «собраться с мыслями», но и Элби перестал отвечать на звонки! Валентайн был так зол из-за всего этого, что я приехала сюда, чтобы спокойно родить ребенка.
— Мне нужно, чтобы Лев знал: его отец уехал только затем, чтобы всё исправить, и он не собирался бросать нас навсегда! Я должна это доказать! И тогда я смогу устроить Рупу нормальные п-похороны… и у нас хотя бы будет… м-могила, куда приходить. Я так больше не могу — мне нужно, чтобы вы доказали, что в том хранилище был Руп! — завыла Десима Маллинс, с глазами, розовыми и распухшими, как у поросёнка, а ребёнок от её воришки-бойфренда прятался под грязным пончо.
[1] Пять футов семь дюймов - 170.18 см
[2] Happy Carrot - Счастливая морковь
Слишком уж внезапно ты объявляешь о такой утрате.
Мэттью Арнольд
«Меропа. Трагедия»
Робин Эллакотт соврала своему партнеру-детективу про больное горло и высокую температуру. На самом деле она лежала в больничной палате под морфиновой капельницей и была полна решимости, чтобы как можно меньше людей узнали, почему она здесь.
Накануне днём Робин пересекала вестибюль вокзала Виктория, преследуя объект наружки, когда вдруг ощутила, будто её правый бок пронзил раскалённый нож. Колени подкосились, её вырвало. Две женщины средних лет поспешили на помощь и, забеспокоившись о «лопнувшем аппендиксе», окликнули дежурного по станции. Очень скоро Робин на каталке вывезли из вокзала к ожидавшей машине скорой. Она смутно помнила лица парамедиков, новую вспышку жгучей боли, как дрожит каталка на кочках по пути в больницу, потом — ледяную головку УЗ-датчика на животе и лицо анестезиолога в маске. Следующее ясное воспоминание — как она проснулась и услышала, что у неё была внематочная беременность и лопнула маточная труба.
Как только смогла дотянуться до телефона, Робин позвонила своему парню, сотруднику уголовного розыска, Райану Мёрфи, но тот находился на другом конце Лондона и при всём желании не успевал к окончанию часов посещений. Робин умоляла Мёрфи, который был потрясён случившимся, позвонить Страйку, и под предлогом температуры с больным горлом передать, что она не сможет отвезти его в Кент. Она также строго наказала бойфренду ни при каких обстоятельствах не сообщать её родителям. Самое последнее, в чем Робин сейчас нуждалась, так это в том, чтобы ее мать нависала над ней и обвиняла в случившемся работу Робин, что, как она была уверена, было несправедливо.
Шок от внезапной госпитализации — и её причина — были столь сильны, что и через сутки Робин казалось, будто она провалилась через какой-то портал в чужую реальность. Ночью она почти не спала из-за тихих стонов пожилой женщины на соседней койке. Утром Робин перевезли в только что освободившуюся одноместную палату, за что она была благодарна, хотя и не понимала, чем это заслужила, разве что одна из пожилых медсестёр, казалось, жалела её за то, что к ней никто не приходит.
Несмотря на сонную одурь от бессонницы и морфина, утро Робин провела, пытаясь по шагам восстановить события и понять, когда произошёл сбой контрацепции, исходя из предполагаемой даты зачатия, названной хирургом. Казалось, она вычислила момент ошибки, и ей ужасно не хотелось обсуждать это с Мёрфи, когда он придёт днём. Но больше всего она испытывала острое чувство самобичевания за то, что не умела лучше управлять своим телом, за то, что, по ее мнению, сама навлекла на себя эту катастрофу, которой можно было избежать.
Лежа, она смотрела, как за окном на свинцовом небе роится и сворачивается в вихри стая скворцов. Зазвонил мобильный.
На экране высветилась мама. Не найдя сил говорить, Робин дала звонку отзвониться. Линда перестала звонить ровно в тот момент, когда открылась дверь палаты. Робин повернула голову и увидела широкое, добродушное лицо своего хирурга, мистера Батлера.
— Добрый день, — улыбнулся он.
— Здравствуйте, — сказала Робин.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он, снимая у изножья ее кровати историю болезни и пробегая её взглядом.
— Нормально, — сказала Робин, когда мистер Батлер придвинул стул и сел.
— Боли нет?
— Нет, — ответила Робин.
— Хорошо. Итак… вы знали, что беременны?
— Нет, — сказала Робин. Чтобы не выглядеть глупо, добавила: — Мне пришлось на время прекратить пить таблетки, но мы пользовались презервативами. Видимо, один порвался, а мы не заметили.
— Значит, стало неожиданностью? — сказал мистер Батлер.
— Да, — сказала Робин, с вежливой сдержанностью.
— Как я говорил вчера, у нас не было выбора: пришлось удалить разорвавшуюся трубу. Большая удача, что вы попали к нам так быстро — всё могло закончиться угрозой для жизни. Но, боюсь, есть ещё один момент, о котором вы могли не знать, — улыбка сошла с лица мистера Батлера.
— Какой? — спросила Робин.
— На удалённой маточной трубе мы обнаружили выраженные рубцовые изменения. Мы бегло осмотрели и вторую — там то же самое.
— Понятно, — сказала Робин.
— Вам когда-нибудь ставили диагноз воспалительного заболевания органов малого таза?
— Нет, — ответила Робин.
— Насколько вам известно, у вас когда-нибудь был хламидиоз?
Укол страха притупился под действием морфия, но Робин все равно почувствовала его.
— Да, когда мне было девятнадцать, но мне назначили антибиотики.
— Понятно, — кивнул мистер Батлер. — Похоже, те антибиотики не подействовали. Такое бывает. Симптомы продолжались?
— Не особенно, — сказала Робин. Боли, конечно, были — в те месяцы после изнасилования, поставившего крест на её учёбе в университете, — но она убеждала себя, что это психосоматика. Меньше всего тогда хотелось новых интимных осмотров. — Нет, я думала, всё прошло.
— Симптомы бывают разными и легко ускользают. Помните, когда вам в следующий раз назначали антибиотики?
— Кажется… через год? — с усилием вспомнила она. — У меня была ангина. Тогда тоже дали.
— Вероятно, та партия и сработала, потому что сейчас активной инфекции нет. Но, к сожалению, остались серьёзные последствия. Боюсь, естественным путём забеременеть вам будет крайне маловероятно.
Робин просто посмотрела на него. Возможно, он решил, что она не поняла, потому что продолжил:
— Эмбрион не смог пройти дальше рубцовой ткани, поэтому закрепился в трубе и разорвал её. И, как я сказал, со второй стороны всё так же плохо.
— Понятно, — сказала Робин.
— Сколько вам лет? — спросил он, снова взглянув в её карту.
— Тридцать два, — сказала Робин.
— Яичники в порядке. Но если вы планируете детей, я бы рекомендовал заморозить яйцеклетки — чем раньше, тем лучше. Ваш лучший шанс — ЭКО.
— Хорошо, — сказала Робин.
— И дальше с контрацепцией нужно быть очень осторожной. Есть немалый риск, что при случайной беременности всё повторится и со второй трубой.
— Я буду осторожна, — сказала Робин.
— Отлично.
Мистер Батлер поднялся и вернул карту Робин на изножье кровати.
— Мы оставим вас ещё на одну ночь, но, если восстановление пойдёт нормально, думаю, завтра сможете поехать домой.
— Прекрасно, — сказала Робин. — Спасибо.
Хирург ушёл.
Робин снова повернулась к окну, но скворцов уже не было; свинцово-серое небо пустовало. В голове тоже было пусто. Она не могла бы сказать, что именно чувствует. Просто онемение.
Разумеется, следовало вновь вернуться к таблеткам после четырёх месяцев под прикрытием в секте, где любая контрацепция была под запретом. Последствия пребывания Робин в «Церкви Всеобщего Гуманизма» всё ещё гремели в газетах и на телевидении. Следователи закончили изымать тела из безымянных могил на участке, где зародился этот культ. Её создатели, супруги Уэйс, находились под стражей вместе с верхушкой руководства ЦВГ, предпринимались попытки отследить многих детей, ставших жертвами торговли людьми. Знаменитые сторонники пытались задним числом откреститься — с разной степенью успеха; известный писатель прятался, а молодую актрису сняли с нового фильма, когда выяснилось, что она была одной из «духовных жен» лидера секты.
Роль детективного агентства «Страйк и Эллакотт» в разоблачении культа была сведена к минимуму как полицией, так и самим агентством. Робин дала полиции полные и подробные показания обо всём, что видела на ферме Чэпмена, и, к её огромному облегчению, ей сообщили, что в суде её свидетельства не потребуются. Воодушевлённые публичным разоблачением в ЦВГ фальшивых «чудес», каторжного труда и промывки мозгов, сотни бывших членов продолжали давать показания. Десятилетиями ЦВГ деньгами и влиянием затыкала рот критикам; теперь, казалось, каждые несколько дней появлялось новое теле- или онлайн-интервью с очередной пострадавшей. Всего через два месяца после рейда на ферму Чэпмена вышли первые мемуары бывшей участницы — и моментально взлетели на вершину списков бестселлеров.
Всё это должно было бы радовать Робин, и она и правда чувствовала глубокое облегчение от того, что так называемая церковь, похоже, получила смертельный удар, но бесконечные новости травмировали её гораздо сильнее, чем она ожидала. Ей вовсе не хотелось вспоминать про «Комнаты уединения», где приверженцы доказывали «чистоту духа», вступая без защиты в связь с любым желающим; она мечтала вытравить из памяти пятиугольный Храм, где её едва не утопили; была бы счастлива больше никогда не видеть в газетах фотографии тёмных лесов, которые показывали снова и снова.
И, конечно, полностью стереть следы участия агентства в разгроме секты было невозможно. Хотя грязных подробностей с фермы Чэпмена журналистам хватило бы на месяцы, но конкретно через что прошла Робин знали лишь самые близкие к расследованию люди. В офис агентства звонили из прессы, и её имя, и название агентства всё же мелькали в публикациях. Один ретивый таблоидный репортёр пытался выудить у Робин комментарий на подходах к Денмарк-стрит, пока его буквально не спугнула одна из сотрудниц агентства, Мидж, посоветовав: «Вали отсюда к черту, ей нечего тебе сказать, ты чертов ублюдок!».
Робин работала не сбавляя темпа, твёрдо решив никому не признаваться, насколько хрупкой она себя чувствовала из-за всего этого. По ее собственному желанию, у нее был всего недельный перерыв, чтобы прийти в себя после этих месяцев непрерывной, напряженной работы, и ей не хотелось добавлять гормональных противозачаточных к тому, что она про себя честно признавала «шатким состоянием». Так что таблетки пока лежали в нижнем ящике туалетного столика, хотя перед тем она всё-таки посмотрела статистику по эффективности презервативов (она не оставляла все на волю случая) — при правильном использовании они дают девяносто восемь процентов.
При правильном использовании.
Снова зазвонил мобильный. Робин протянула руку, глянула — звонил Страйк. Бросила взгляд на стеклянную вставку в двери — на случай, если сейчас войдёт врач, — и, радуясь возможности подумать хоть о чём-то, кроме маточных труб, рискнула ответить.
Мэттью Арнольд
«Меропа. Трагедия»
Робин Эллакотт соврала своему партнеру-детективу про больное горло и высокую температуру. На самом деле она лежала в больничной палате под морфиновой капельницей и была полна решимости, чтобы как можно меньше людей узнали, почему она здесь.
Накануне днём Робин пересекала вестибюль вокзала Виктория, преследуя объект наружки, когда вдруг ощутила, будто её правый бок пронзил раскалённый нож. Колени подкосились, её вырвало. Две женщины средних лет поспешили на помощь и, забеспокоившись о «лопнувшем аппендиксе», окликнули дежурного по станции. Очень скоро Робин на каталке вывезли из вокзала к ожидавшей машине скорой. Она смутно помнила лица парамедиков, новую вспышку жгучей боли, как дрожит каталка на кочках по пути в больницу, потом — ледяную головку УЗ-датчика на животе и лицо анестезиолога в маске. Следующее ясное воспоминание — как она проснулась и услышала, что у неё была внематочная беременность и лопнула маточная труба.
Как только смогла дотянуться до телефона, Робин позвонила своему парню, сотруднику уголовного розыска, Райану Мёрфи, но тот находился на другом конце Лондона и при всём желании не успевал к окончанию часов посещений. Робин умоляла Мёрфи, который был потрясён случившимся, позвонить Страйку, и под предлогом температуры с больным горлом передать, что она не сможет отвезти его в Кент. Она также строго наказала бойфренду ни при каких обстоятельствах не сообщать её родителям. Самое последнее, в чем Робин сейчас нуждалась, так это в том, чтобы ее мать нависала над ней и обвиняла в случившемся работу Робин, что, как она была уверена, было несправедливо.
Шок от внезапной госпитализации — и её причина — были столь сильны, что и через сутки Робин казалось, будто она провалилась через какой-то портал в чужую реальность. Ночью она почти не спала из-за тихих стонов пожилой женщины на соседней койке. Утром Робин перевезли в только что освободившуюся одноместную палату, за что она была благодарна, хотя и не понимала, чем это заслужила, разве что одна из пожилых медсестёр, казалось, жалела её за то, что к ней никто не приходит.
Несмотря на сонную одурь от бессонницы и морфина, утро Робин провела, пытаясь по шагам восстановить события и понять, когда произошёл сбой контрацепции, исходя из предполагаемой даты зачатия, названной хирургом. Казалось, она вычислила момент ошибки, и ей ужасно не хотелось обсуждать это с Мёрфи, когда он придёт днём. Но больше всего она испытывала острое чувство самобичевания за то, что не умела лучше управлять своим телом, за то, что, по ее мнению, сама навлекла на себя эту катастрофу, которой можно было избежать.
Лежа, она смотрела, как за окном на свинцовом небе роится и сворачивается в вихри стая скворцов. Зазвонил мобильный.
На экране высветилась мама. Не найдя сил говорить, Робин дала звонку отзвониться. Линда перестала звонить ровно в тот момент, когда открылась дверь палаты. Робин повернула голову и увидела широкое, добродушное лицо своего хирурга, мистера Батлера.
— Добрый день, — улыбнулся он.
— Здравствуйте, — сказала Робин.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он, снимая у изножья ее кровати историю болезни и пробегая её взглядом.
— Нормально, — сказала Робин, когда мистер Батлер придвинул стул и сел.
— Боли нет?
— Нет, — ответила Робин.
— Хорошо. Итак… вы знали, что беременны?
— Нет, — сказала Робин. Чтобы не выглядеть глупо, добавила: — Мне пришлось на время прекратить пить таблетки, но мы пользовались презервативами. Видимо, один порвался, а мы не заметили.
— Значит, стало неожиданностью? — сказал мистер Батлер.
— Да, — сказала Робин, с вежливой сдержанностью.
— Как я говорил вчера, у нас не было выбора: пришлось удалить разорвавшуюся трубу. Большая удача, что вы попали к нам так быстро — всё могло закончиться угрозой для жизни. Но, боюсь, есть ещё один момент, о котором вы могли не знать, — улыбка сошла с лица мистера Батлера.
— Какой? — спросила Робин.
— На удалённой маточной трубе мы обнаружили выраженные рубцовые изменения. Мы бегло осмотрели и вторую — там то же самое.
— Понятно, — сказала Робин.
— Вам когда-нибудь ставили диагноз воспалительного заболевания органов малого таза?
— Нет, — ответила Робин.
— Насколько вам известно, у вас когда-нибудь был хламидиоз?
Укол страха притупился под действием морфия, но Робин все равно почувствовала его.
— Да, когда мне было девятнадцать, но мне назначили антибиотики.
— Понятно, — кивнул мистер Батлер. — Похоже, те антибиотики не подействовали. Такое бывает. Симптомы продолжались?
— Не особенно, — сказала Робин. Боли, конечно, были — в те месяцы после изнасилования, поставившего крест на её учёбе в университете, — но она убеждала себя, что это психосоматика. Меньше всего тогда хотелось новых интимных осмотров. — Нет, я думала, всё прошло.
— Симптомы бывают разными и легко ускользают. Помните, когда вам в следующий раз назначали антибиотики?
— Кажется… через год? — с усилием вспомнила она. — У меня была ангина. Тогда тоже дали.
— Вероятно, та партия и сработала, потому что сейчас активной инфекции нет. Но, к сожалению, остались серьёзные последствия. Боюсь, естественным путём забеременеть вам будет крайне маловероятно.
Робин просто посмотрела на него. Возможно, он решил, что она не поняла, потому что продолжил:
— Эмбрион не смог пройти дальше рубцовой ткани, поэтому закрепился в трубе и разорвал её. И, как я сказал, со второй стороны всё так же плохо.
— Понятно, — сказала Робин.
— Сколько вам лет? — спросил он, снова взглянув в её карту.
— Тридцать два, — сказала Робин.
— Яичники в порядке. Но если вы планируете детей, я бы рекомендовал заморозить яйцеклетки — чем раньше, тем лучше. Ваш лучший шанс — ЭКО.
— Хорошо, — сказала Робин.
— И дальше с контрацепцией нужно быть очень осторожной. Есть немалый риск, что при случайной беременности всё повторится и со второй трубой.
— Я буду осторожна, — сказала Робин.
— Отлично.
Мистер Батлер поднялся и вернул карту Робин на изножье кровати.
— Мы оставим вас ещё на одну ночь, но, если восстановление пойдёт нормально, думаю, завтра сможете поехать домой.
— Прекрасно, — сказала Робин. — Спасибо.
Хирург ушёл.
Робин снова повернулась к окну, но скворцов уже не было; свинцово-серое небо пустовало. В голове тоже было пусто. Она не могла бы сказать, что именно чувствует. Просто онемение.
Разумеется, следовало вновь вернуться к таблеткам после четырёх месяцев под прикрытием в секте, где любая контрацепция была под запретом. Последствия пребывания Робин в «Церкви Всеобщего Гуманизма» всё ещё гремели в газетах и на телевидении. Следователи закончили изымать тела из безымянных могил на участке, где зародился этот культ. Её создатели, супруги Уэйс, находились под стражей вместе с верхушкой руководства ЦВГ, предпринимались попытки отследить многих детей, ставших жертвами торговли людьми. Знаменитые сторонники пытались задним числом откреститься — с разной степенью успеха; известный писатель прятался, а молодую актрису сняли с нового фильма, когда выяснилось, что она была одной из «духовных жен» лидера секты.
Роль детективного агентства «Страйк и Эллакотт» в разоблачении культа была сведена к минимуму как полицией, так и самим агентством. Робин дала полиции полные и подробные показания обо всём, что видела на ферме Чэпмена, и, к её огромному облегчению, ей сообщили, что в суде её свидетельства не потребуются. Воодушевлённые публичным разоблачением в ЦВГ фальшивых «чудес», каторжного труда и промывки мозгов, сотни бывших членов продолжали давать показания. Десятилетиями ЦВГ деньгами и влиянием затыкала рот критикам; теперь, казалось, каждые несколько дней появлялось новое теле- или онлайн-интервью с очередной пострадавшей. Всего через два месяца после рейда на ферму Чэпмена вышли первые мемуары бывшей участницы — и моментально взлетели на вершину списков бестселлеров.
Всё это должно было бы радовать Робин, и она и правда чувствовала глубокое облегчение от того, что так называемая церковь, похоже, получила смертельный удар, но бесконечные новости травмировали её гораздо сильнее, чем она ожидала. Ей вовсе не хотелось вспоминать про «Комнаты уединения», где приверженцы доказывали «чистоту духа», вступая без защиты в связь с любым желающим; она мечтала вытравить из памяти пятиугольный Храм, где её едва не утопили; была бы счастлива больше никогда не видеть в газетах фотографии тёмных лесов, которые показывали снова и снова.
И, конечно, полностью стереть следы участия агентства в разгроме секты было невозможно. Хотя грязных подробностей с фермы Чэпмена журналистам хватило бы на месяцы, но конкретно через что прошла Робин знали лишь самые близкие к расследованию люди. В офис агентства звонили из прессы, и её имя, и название агентства всё же мелькали в публикациях. Один ретивый таблоидный репортёр пытался выудить у Робин комментарий на подходах к Денмарк-стрит, пока его буквально не спугнула одна из сотрудниц агентства, Мидж, посоветовав: «Вали отсюда к черту, ей нечего тебе сказать, ты чертов ублюдок!».
Робин работала не сбавляя темпа, твёрдо решив никому не признаваться, насколько хрупкой она себя чувствовала из-за всего этого. По ее собственному желанию, у нее был всего недельный перерыв, чтобы прийти в себя после этих месяцев непрерывной, напряженной работы, и ей не хотелось добавлять гормональных противозачаточных к тому, что она про себя честно признавала «шатким состоянием». Так что таблетки пока лежали в нижнем ящике туалетного столика, хотя перед тем она всё-таки посмотрела статистику по эффективности презервативов (она не оставляла все на волю случая) — при правильном использовании они дают девяносто восемь процентов.
При правильном использовании.
Снова зазвонил мобильный. Робин протянула руку, глянула — звонил Страйк. Бросила взгляд на стеклянную вставку в двери — на случай, если сейчас войдёт врач, — и, радуясь возможности подумать хоть о чём-то, кроме маточных труб, рискнула ответить.
4
Достаточно веской причиной не принимать кого-либо в общество масонов является его незаинтересованность и нещедрость — и в поступках, и в мнениях о людях, и в трактовке их поведения.
Альберт Пайк
«Нравственность и догмы Древнего и Принятого Шотландского устава масонства»
— Привет, — сказал Страйк. — Как горло? Можешь говорить? Если нет — напишу тебе позже.
— Могу, — сказала Робин. Голос у неё был чуть хрипловат — в палате было слишком жарко, что удобно поддерживало легенду. — Прости, что не смогла тебя отвезти. Ты где?
— Стою у паба под названием «Лис», — сказал Страйк, наблюдая, как дождь капает на лобовое стекло. — Только что от Десимы Маллинс.
— Как она?
— Одним словом не ответишь, — сказал Страйк. — Хочу твоё мнение.
Он пересказал встречу, изложил версию Десимы о том, что её парень — это тело, найденное в хранилище серебряного магазина в Холборне.
— Боже, — сказала Робин, когда он договорил. — Бедная женщина. То есть она просит нас разыскать Руперта Флитвуда?
— Нет, — сказал Страйк.
— Что?
— Она совершенно ясно дала понять: живым его искать не надо. Стоит нам только намекнуть, что он мог банально смотаться из-за всех своих проблем, — у неё случится новый срыв. Классический «гейтсхедер». Или опознать тело, или никак.
— Расскажи про убийство в этом магазине серебра, — сказала Робин. В июне, пока она была под прикрытием в секте, новостей она не читала — впервые слышу.
— Продавец, назвавшийся Уильямом Райтом, устроился в «Рамзи Силвер»и проработал там две недели, пока его не нашли мёртвым в хранилище. Версия полиции такая: ночью он вернулся с сообщниками грабить магазин, завязалась драка, и его убили. Помню, когда я читал эту историю, мне показалось, что она какая-то странная…
— Что именно? — спросила Робин.
— Ну, скорость, как правило, является важным компонентом ограбления, не так ли? Если они были достаточно ловкими, чтобы проникнуть в хранилище, можно было бы подумать, что у них хватило бы ума не устраивать драку посреди работы, но в ту ночь, когда он был убит, была похищена партия ценного серебра, так что трудно найти другое объяснение, кроме кражи со взломом, которая переросла в случайное убийство. Пока труп не опознали, шума было много: тело сильно изуродовали — полиция считала, что это сделали, чтобы помешать опознанию, — плюс магазин торгует масонскими вещами и стоит прямо рядом с какой-то «Главной ложей всей Англии», или как там…
— Теории заговора?
— Великое множество. Но как только газеты узнали, что это не масонский ритуал, интерес угас.
— И погибший точно оказался тем самым вором?
— Ну… — неохотно сказал Страйк. — Маллинс утверждает, что опознание тела было не окончательным — и, возможно, она, как ни странно, права. Я только что посмотрел: во всех заметках, где цитируют главного следователя, он говорит, что «на девяносто девять процентов уверен», что это Джейсон Ноулз, и просит предоставить дополнительную информацию. Я быстро погуглил — ничего определённого с тех пор не было: ни «ДНК подтвердили», ни «мы доказали вне всяких сомнений». И убийц не поймали, и серебро не нашли. И тот самый отставной комиссар, которого, по словам Десимы, она знает, сэр Дэниел Гейл, — существует.
— Но из всего этого не следует, что в хранилище был Флитвуд. Она выстроила версию вокруг того, что у него было старинное серебро на продажу. Но чтобы её теория была верна, этот наркоторговец, который грозился убить Флитвуда, если тот не погасит долги соседа, должен был выследить его в магазине, где он прикидывался Райтом, ночью явиться туда с парой дружков, вскрыть хранилище, убить Флитвуда — который как по заказу был там один в час ночи — изуродовать тело, вынести трофей из серебра, снова поставить хранилище на охрану, выйти, запереть за собой не оставив никаких следов, после чего смыться с большим мешком масонских подсвечников и прочего, что там взяли. И согласись: если он на всё это способен, деньги ему уже не нужны — потому что он был бы гребаным джинном.
Смех Робин оборвался коротким вскриком: в зоне шва что-то кольнуло.
— Ты в порядке? — спросил Страйк.
— Да, просто горло.
— Лично я думаю, что тётушка в Швейцарии дёрнула за ниточки, чтобы увести его от подружки, охотницы за юнцами, и он именно там, где она говорит: в Нью-Йорке.
— Что значит «охотницы за юнцами»?
— Десиме тридцать восемь. Я только что загуглил.
— Мы, кажется, расследовали достаточно дел, где у мужей жёны на двадцать лет моложе, не так ли? — немного прохладно сказала Робин.
Слишком поздно Страйк вспомнил, что не хочет давать Робин понять, будто с разницей в возрасте что-то не так.
— Я лишь… она не из тех тридцативосьмилетних, на которых, как я вижу, западают среднестатистические двадцатишестилетние.
— Ну, если он действительно в Нью-Йорке, доказать это будет несложно.
— Кроме того, что она не хочет, чтобы мы это доказывали. Ей, в буквальном смысле, приятнее верить, что он мёртв, чем что он её бросил. Она назвала ребёнка Лев, — добавил Страйк как бы между прочим.
— Как Аслан? — сказала Робин с улыбкой. Она прекрасно знала, насколько нелепым покажется Страйку имя Лев.
— Ага.
— У многих из высшего круга дети с чудными именами, — сказала Робин.
— Как и у психов, — сказал Страйк. — В общем, я звоню узнать твое мнение, потому что, по-моему, брать её деньги — неэтично.
— Да… но похоже, она всё равно наймёт кого-то другого.
— О да, — сказал Страйк. — И это как раз тот случай, когда без зазрения совести можно выжать из клиента все соки.
Наступило короткое молчание, во время которого Робин смотрела в потолок своей больничной палаты, а Страйк наблюдал, как его выдыхаемый пар рассеивается по забрызганному дождем ветровому стеклу.
— Думаю, — наконец сказал Страйк, — дерну пару полицейских контактов и узнаю, насколько они уверены, что тело — это Ноулз. Если с тех пор, что писали в новостях, уверенность стала «сто процентов», я бесплатно скажу Десиме, что это был не Флитвуд, и, может, она примет реальность.
— А если по-прежнему девяносто девять? — спросила Робин, глянув на телефон: время посещений стремительно приближалось.
— Ну, — сказал Страйк, чья гугл-проверка подтвердила: Десима — ровно та, за кого себя выдаёт, — я бы предложил расследовать просто чтобы положить конец её иллюзиям: по крайней мере мы не стали бы её мариновать. Но, если быть полностью откровенным, должен сказать: и она, и Флитвуд связаны с людьми, с которыми я надеялся больше никогда не пересекаться.
— С кем?
— Валентайн Лонгкастер и Саша Легард.
— Саша Легард, актёр? — сказала Робин. — Почему ж…? А…, понятно.
Осознание пришло с небольшой задержкой — морфин делал своё дело.
— Да, — сказал Страйк. — Саша — двоюродный брат Руперта Флитвуда, а Валентайн — брат Десимы и один из лучших друзей Шарлотты.
И Страйк, и Робин одновременно вспомнили их последний разговор о покойной невесте Страйка — больше месяца назад, в тот день, когда он сказал Робин, что Шарлотта была уверена: он влюблён в свою напарницу. Несмотря на морфин, Робин вдруг ощутила странную смесь предвкушения и паники. Страйк уже открыл рот, чтобы заговорить снова, но Робин неожиданно сказала:
— Страйк, прости, мне нужно бежать.
Не дожидаясь ответа, она отключилась.
Альберт Пайк
«Нравственность и догмы Древнего и Принятого Шотландского устава масонства»
— Привет, — сказал Страйк. — Как горло? Можешь говорить? Если нет — напишу тебе позже.
— Могу, — сказала Робин. Голос у неё был чуть хрипловат — в палате было слишком жарко, что удобно поддерживало легенду. — Прости, что не смогла тебя отвезти. Ты где?
— Стою у паба под названием «Лис», — сказал Страйк, наблюдая, как дождь капает на лобовое стекло. — Только что от Десимы Маллинс.
— Как она?
— Одним словом не ответишь, — сказал Страйк. — Хочу твоё мнение.
Он пересказал встречу, изложил версию Десимы о том, что её парень — это тело, найденное в хранилище серебряного магазина в Холборне.
— Боже, — сказала Робин, когда он договорил. — Бедная женщина. То есть она просит нас разыскать Руперта Флитвуда?
— Нет, — сказал Страйк.
— Что?
— Она совершенно ясно дала понять: живым его искать не надо. Стоит нам только намекнуть, что он мог банально смотаться из-за всех своих проблем, — у неё случится новый срыв. Классический «гейтсхедер». Или опознать тело, или никак.
— Расскажи про убийство в этом магазине серебра, — сказала Робин. В июне, пока она была под прикрытием в секте, новостей она не читала — впервые слышу.
— Продавец, назвавшийся Уильямом Райтом, устроился в «Рамзи Силвер»и проработал там две недели, пока его не нашли мёртвым в хранилище. Версия полиции такая: ночью он вернулся с сообщниками грабить магазин, завязалась драка, и его убили. Помню, когда я читал эту историю, мне показалось, что она какая-то странная…
— Что именно? — спросила Робин.
— Ну, скорость, как правило, является важным компонентом ограбления, не так ли? Если они были достаточно ловкими, чтобы проникнуть в хранилище, можно было бы подумать, что у них хватило бы ума не устраивать драку посреди работы, но в ту ночь, когда он был убит, была похищена партия ценного серебра, так что трудно найти другое объяснение, кроме кражи со взломом, которая переросла в случайное убийство. Пока труп не опознали, шума было много: тело сильно изуродовали — полиция считала, что это сделали, чтобы помешать опознанию, — плюс магазин торгует масонскими вещами и стоит прямо рядом с какой-то «Главной ложей всей Англии», или как там…
— Теории заговора?
— Великое множество. Но как только газеты узнали, что это не масонский ритуал, интерес угас.
— И погибший точно оказался тем самым вором?
— Ну… — неохотно сказал Страйк. — Маллинс утверждает, что опознание тела было не окончательным — и, возможно, она, как ни странно, права. Я только что посмотрел: во всех заметках, где цитируют главного следователя, он говорит, что «на девяносто девять процентов уверен», что это Джейсон Ноулз, и просит предоставить дополнительную информацию. Я быстро погуглил — ничего определённого с тех пор не было: ни «ДНК подтвердили», ни «мы доказали вне всяких сомнений». И убийц не поймали, и серебро не нашли. И тот самый отставной комиссар, которого, по словам Десимы, она знает, сэр Дэниел Гейл, — существует.
— Но из всего этого не следует, что в хранилище был Флитвуд. Она выстроила версию вокруг того, что у него было старинное серебро на продажу. Но чтобы её теория была верна, этот наркоторговец, который грозился убить Флитвуда, если тот не погасит долги соседа, должен был выследить его в магазине, где он прикидывался Райтом, ночью явиться туда с парой дружков, вскрыть хранилище, убить Флитвуда — который как по заказу был там один в час ночи — изуродовать тело, вынести трофей из серебра, снова поставить хранилище на охрану, выйти, запереть за собой не оставив никаких следов, после чего смыться с большим мешком масонских подсвечников и прочего, что там взяли. И согласись: если он на всё это способен, деньги ему уже не нужны — потому что он был бы гребаным джинном.
Смех Робин оборвался коротким вскриком: в зоне шва что-то кольнуло.
— Ты в порядке? — спросил Страйк.
— Да, просто горло.
— Лично я думаю, что тётушка в Швейцарии дёрнула за ниточки, чтобы увести его от подружки, охотницы за юнцами, и он именно там, где она говорит: в Нью-Йорке.
— Что значит «охотницы за юнцами»?
— Десиме тридцать восемь. Я только что загуглил.
— Мы, кажется, расследовали достаточно дел, где у мужей жёны на двадцать лет моложе, не так ли? — немного прохладно сказала Робин.
Слишком поздно Страйк вспомнил, что не хочет давать Робин понять, будто с разницей в возрасте что-то не так.
— Я лишь… она не из тех тридцативосьмилетних, на которых, как я вижу, западают среднестатистические двадцатишестилетние.
— Ну, если он действительно в Нью-Йорке, доказать это будет несложно.
— Кроме того, что она не хочет, чтобы мы это доказывали. Ей, в буквальном смысле, приятнее верить, что он мёртв, чем что он её бросил. Она назвала ребёнка Лев, — добавил Страйк как бы между прочим.
— Как Аслан? — сказала Робин с улыбкой. Она прекрасно знала, насколько нелепым покажется Страйку имя Лев.
— Ага.
— У многих из высшего круга дети с чудными именами, — сказала Робин.
— Как и у психов, — сказал Страйк. — В общем, я звоню узнать твое мнение, потому что, по-моему, брать её деньги — неэтично.
— Да… но похоже, она всё равно наймёт кого-то другого.
— О да, — сказал Страйк. — И это как раз тот случай, когда без зазрения совести можно выжать из клиента все соки.
Наступило короткое молчание, во время которого Робин смотрела в потолок своей больничной палаты, а Страйк наблюдал, как его выдыхаемый пар рассеивается по забрызганному дождем ветровому стеклу.
— Думаю, — наконец сказал Страйк, — дерну пару полицейских контактов и узнаю, насколько они уверены, что тело — это Ноулз. Если с тех пор, что писали в новостях, уверенность стала «сто процентов», я бесплатно скажу Десиме, что это был не Флитвуд, и, может, она примет реальность.
— А если по-прежнему девяносто девять? — спросила Робин, глянув на телефон: время посещений стремительно приближалось.
— Ну, — сказал Страйк, чья гугл-проверка подтвердила: Десима — ровно та, за кого себя выдаёт, — я бы предложил расследовать просто чтобы положить конец её иллюзиям: по крайней мере мы не стали бы её мариновать. Но, если быть полностью откровенным, должен сказать: и она, и Флитвуд связаны с людьми, с которыми я надеялся больше никогда не пересекаться.
— С кем?
— Валентайн Лонгкастер и Саша Легард.
— Саша Легард, актёр? — сказала Робин. — Почему ж…? А…, понятно.
Осознание пришло с небольшой задержкой — морфин делал своё дело.
— Да, — сказал Страйк. — Саша — двоюродный брат Руперта Флитвуда, а Валентайн — брат Десимы и один из лучших друзей Шарлотты.
И Страйк, и Робин одновременно вспомнили их последний разговор о покойной невесте Страйка — больше месяца назад, в тот день, когда он сказал Робин, что Шарлотта была уверена: он влюблён в свою напарницу. Несмотря на морфин, Робин вдруг ощутила странную смесь предвкушения и паники. Страйк уже открыл рот, чтобы заговорить снова, но Робин неожиданно сказала:
— Страйк, прости, мне нужно бежать.
Не дожидаясь ответа, она отключилась.
